Воспоминания об О.Э.Мандельштаме / Проза

Революцию Мандельштам встретил вполне уже сложившимся и уже, хотя и в узком кругу, известным поэтом. Мандельштам один из первых стал писать на гражданские темы. Революция была для него огромным событием, и слово народ не случайно фигурирует в его стихах.
Особенно часто я встречалась с Мандельштамом в 191718 гг., когда жила на Выборгской у Срезневских (Боткинская, 9), не в сумасшедшем доме, а в квартире старшего врача Вяч. Вяч. Срезневского, мужа моей подруги Валерии Сергеевны.
Мандельштам часто заходил за мной, и мы ехали на извозчике по невероятным ухабам революционной зимы среди знаменитых костров, которые горели чуть ли не до мая, слушая неизвестно откуда несущуюся ружейную трескотню. Так мы ездили на выступления в Академию художеств, где происходили вечера в пользу раненых и где мы оба несколько раз выступали. Был со мной О. Э. на концерте Бутумо-Незвановой в консерватории, где она пела Шуберта (см. "Нам пели Шуберта...")³⁴. К этому времени относятся все обращенные ко мне стихи:
"Я не искал в цветущие мгновенья" ("Кассандре") (декабрь 1917 года), "Твое чудесное произношенье"; ко мне относится странное, отчасти сбывшееся предсказание:

Когда-нибудь в столице шалой
На диком празднике у берега Невы
Под звуки омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы...

А следующее — "Что поют часы-кузнечики" — это мы вместе топили печку; у меня жар — я мерю температуру: "Лихорадка шелестит, И шуршит сухая печка, — Это красный шелк горит..."
Кроме того, ко мне в разное время обращены четыре четверостишия: 1) "Вы хотите быть игрушечной" (1911), 2) "Черты лица искажены" (10-е годы), 3) "Привыкают к пчеловоду пчелы" (30-е годы), 4) "Знакомства нашего на склоне" (30-е годы).
После некоторых колебаний решаюсь вспомнить в этих записках, что мне пришлось объяснить Осипу, что нам не следует так часто встречаться, это может дать людям материал для превратного толкования наших отношений.
После того, примерно в марте, Мандельштам исчез. Тогда все исчезали и появлялись, и никто этому не удивлялся.
В Москве Мандельштам становится постоянным сотрудником "Знамени труда". Таинственное стихотворение "Телефон", возможно, относится к этому времени.

Телефон
На этом диком страшном свете
Ты, друг полночных похорон,
В высоком строгом кабинете
Самоубийцы — телефон!

Асфальта черные озера,
Изрыты яростью копыт,
И скоро будет солнце: скоро
Безумный петел прокричит.

А там дубовая Валгала
И старый пиршественный сон;
Судьба велела, ночь решала,
Когда проснулся телефон.

Весь воздух выпили тяжелые портьеры.
На театральной площади темно.
Звонок, и закружились сферы:
Самоубийство решено.

Куда бежать от жизни гулкой,
От этой каменной уйти?
Молчи, проклятая шкатулка!
На дне морском цветет: прости!

И только голос, голос-птица
Летит на пиршественный сон.
Ты — избавленье и зарница
Самоубийства — телефон.

Снова и совершенно мельком я видела Мандельштама в Москве осенью 1918 года. В 1920 году он раз или два приходил ко мне на Сергиевскую (в Петербурге), когда я работала в библиотеке Агрономического института и там жила. Тогда я узнала, что в Крыму он был арестован белыми; в Тифлисе — меньшевиками. Тогда же он сообщил мне, что в декабре 19 года умер Н. В. Н.³⁵.
Летом 1924 года О. М. привел ко мне (Фонтанка, 2) свою молодую жену. Надюша была то, что французы называют laide mais charmante [некрасива, но обаятельна (фр.).]
С этого дня началась моя дружба с Надюшей, и продолжается она по сей день.
Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно. Когда ей резали аппендикс в Киеве, он не выходил из больницы и все время жил в каморке у больничного швейцара. Он не отпускал Надю от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов о каждом слове в стихах. Вообще я ничего подобного в своей жизни не видела. Сохранившиеся письма Мандельштама к жене полностью подтверждают это мое впечатление.
В 1925 году я жила с Мандельштамом в одном коридоре в пансионе Зайцева в Царском Селе. И Надя, и я были тяжело больны, лежали, мерили температуру, которая была неизменно повышенной, и, кажется, так и не гуляли ни разу в парке, который был рядом. О. Э. каждый день уезжал в Ленинград, пытаясь наладить работу, получить за что-то деньги. Там он "прочел мне совершенно по секрету стихи к О. Ваксель, которые я запомнила и также по секрету записала ("Хочешь валенки сниму"). Там он диктовал П. Н. Л.³⁶ свои воспоминания о Гумилеве.
Одну зиму Мандельштамы (из-за Надиного здоровья) жили в Царском Селе, в лицее. Я была у них несколько раз — приезжала кататься на лыжах. Жить они хотели в полуциркуле Большого Двора, но там дымили печки или текли крыши. Таким образом возник лицей. Жить там Осипу не нравилось. Он люто ненавидел так называемый царскосельский сюсюк Голлербаха и Рождественского и спекуляцию на имени Пушкина. К Пушкину у Мандельштама было какое-то небывалое, почти грозное отношение — в нем мне чудится какой-то венец сверхчеловеческого целомудрия. Всякий пушкинизм ему был противен. О том, что "Вчерашнее Солнце на черных носилках несут" — Пушкин, — ни я, ни даже Надя не знали, и это выяснилось только теперь из черновиков (50-е годы)³⁷.
Мою "Последнюю сказку" (статью о "Золотом петушке") он сам взял у меня на столе, прочел и сказал: "Прямо шахматная партия".

Сияло солнце Александра
Сто лет тому назад, сияло всем, (декабрь 1917) -

конечно, тоже Пушкин (так он передает мои слова)³⁸.
Была я у Мандельштамов и летом в Китайской деревне, где они жили с Лившицами. В комнатах абсолютно не было никакой мебели и зияли дыры прогнивших полов. Для О. Э. нисколько не было интересно, что там когда-то жили и Жуковский, и Карамзин. Уверена, что он нарочно, приглашая меня вместе с ними идти покупать папиросы или сахар, говорил: "Пойдем в европейскую часть города", будто это Бахчисарай или что-то столь же экзотическое. То же подчеркнутое невнимание в строке — "Там улыбаются уланы"³⁹. В Царском сроду не было уланов, а были гусары, желтые кирасиры и конвой.
В 1923 году Мандельштамы были в Крыму. Вот письмо Осипа от 25 августа, день смерти Н. С.:
Дорогая Анна Андреевна,
Пишем Вам с П. Н. Лукницким из Ялты, где все трое ведем суровую трудовую жизнь. Хочется домой, хочется видеть Вас. Знайте, что я обладаю способностью вести воображаемую беседу только с двумя людьми — с Николаем Степановичем и с Вами. Беседа с Колей не прерывалась и никогда не прервется.
Мы уговорили П. Н. остаться в Ялте из эгоистических соображений. Напишите нам.
Ваш О. Манедльштам.

Юг и море были ему почти так же необходимы, как Надя

На вершок бы мне синего моря,
На игольное только ушко⁴⁰.

Попытки устроиться в Ленинграде были неудачными. Надя не любила все, связанное с этим городом, и тянулась в Москву, где жил ее любимый брат Евгений Яковлевич Хазин. Осину казалось, что его кто-то знает, кто-то ценит в Москве, а было как раз наоборот. В этой биографии поражает меня одна частность: в то время (в 1933 г.) как О.Э встречали в Ленинграде как великого поэта, persona grata и т.п., к нему в Европейскую гостиницу на поклон пошел весь литературный Ленинград (Тынянов, Эйхенбаум, Гуковский) и его приезд и вечера были событием, о котором вспоминали много лет и вспоминают еще и сейчас (1961), в Москве никто не хотел его знать и, кроме двух-трех молодых и неизвестных ученых-естественников, О.Э. ни с кем не дружил. (Знакомство с Белым было коктебельского происхождения). Пастернак как-то мялся, уклонялся, любил только грузин и их "красавиц-жен". Союзное начальство вело себя подозрительно сдержанно.
Из ленинградских литературоведов всегда хранили верность Мандельштаму — Лидия Яковлевна Гинзбург и Борис Яковлевич Бухштаб — великие знатоки поэзии Манедльштама. Следует в этой связи не забывать и Цезаря Вольпе44, который, нессмотря на запрещение цензуры, напечатал в "Звезде" конец "Путешествия в Армению" (подражание древнеармянскому).
Из писателей-современников Мандельштам высоко ценил Бабеля и Зощенко. Михаил Михайлович знал это и очень этим гордился. Больше всего Мандельштам почему-то ненавидел Леонова.
Кто-то сказал, что Н.Чуковский написал роман. Осип отнесся к этому недоверчиво. Он сказал, что для романа нужна по крайней мере каторга Достоевского или десятины Льва Толстого. [В 30-х годах в Ленинграде О.М., встретив Федина где-то в редакции, сказал ему: "Ваш роман ("Похищение Европы") — голландское какао на резиновой подошве, а резина-то советская" (рассказал в тот же день)].
Осенью 1933 года Мандельштам наконец получил воспетую им квартиру в Нащокинском переулке ("Квартира тиха, как бумага..."), и бродячая жизнь как будто кончилась. Там впервые у Осина завелись книги, главным образом старинные издания итальянских поэтов (Данте, Петрарка). На самом деле ничего не кончилось: все время надо было куда-то звонить, чего-то ждать, на что-то надеяться. И никогда из всего этого ничего не выходило. О. Э. был врагом стихотворных переводов. Он при мне на Нащокинском говорил Пастернаку: "Ваше полное собрание сочинений будет состоять из двенадцати томов переводов и одного тома ваших собственных стихотворений". Мандельштам знал, что в переводах утекает творческая энергия, и заставить его переводить было почти невозможно. Кругом завелось много людей, часто довольно мутных и почти всегда ненужных. Несмотря на то, что время было сравнительно вегетарианское, тень неблагополучия и обреченности лежала на этом доме. Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 г.), о чем говорили, не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: "Я к смерти готов". Вот уже двадцать восемь лет я вспоминаю эту минуту, когда проезжаю мимо этого места.
Я довольно долго не видела Осипа и Надю. В 1933 году Мандельштамы приехали в Ленинград, по чьему-то приглашению. Они остановились в Европейской гостинице. У Осипа было два вечера⁴¹. Он только что выучил итальянский язык и бредил Дантом. "Божественную комедию" читал наизусть страницами. Мы стали говорить о "Чистилище", и я прочла наизусть кусок из XXX песни (явление Беатриче)

Sopra candido vel cinta d'oliva
Donna m'apparve, sotto verde manto,
Vistita di color di fiamma viva.
……………………………………………
"Men che dramma
Di sangue m'e rimaso non tremi:
Conosco i segni dell' antica fiamma"⁴².
(Цитирую по памяти)

Осип заплакал. Я испугалась — "что такое?" — "Нет, ничего, только эти слова и вашим голосом". Не моя очередь вспоминать об этом. Если Надя хочет, пусть вспоминает.
Осип читал мне на памят отрывки стихотворения Н.Клюева: "Хулители искусства" — причину гибели несчастного Николая Алексеевича. Я своими глазами видела у Варвары Ключковой заявление Клюева⁴³ (из лагеря, о помиловании): "Я осужденный за мое стихотворение "Хулители искусства" и за безумные строки моих черновиков…" (Оттуда я взяла два стиха как эпиграф "Решки").
Когда я что-то неодобрительное говорила об Есенине — возражал, что можно простить Есенину что угодно за строку: "Не расстреливал несчастных по темницам".
Жить в общем было не на что — какие-то полупереводы, полурецензии, полуобещания. Несмотря на запрещение цензуры, напечатал в "Звезде" конец "Путешествия в Армению" (подр. древнеармянскому). Пенсии едва хватало, чтобы заплатить за квартиру и выкупить паек. К этому времени Мандельштам внешне очень изменился, отяжелел, поседел, стал плохо дышать — производил впечатление старика (ему было 42 года), но глаза по-прежнему сверкали. Стихи становились все лучше, проза тоже.
На днях, перечитывая (не открывала книгу с 1928 года) "Шум времени", я сделала неожиданное открытие. Кроме всего высокого и первозданного, что сделал ее автор в поэзии, он еще умудрился быть последним бытописателем Петербурга". "Полным, ярким, беспристрастным, неповторимым". у него эти полузабытые и многократно оболганные улицы возникают во всей свежести 90-х и 900-х годов. Мне скажут, что он писал всего через пять лет после Революции, в 1923 году, что он долго отсутствовал, а отсутствие лучшее лекарство от забвения (объяснить потом), лучший же способ забыть навек — это видеть ежедневно, (Так я забыла Фонтанный Дом, в котором прожила 35 лет). А его театр, а Комиссаржевская, про которую он не говорит последнее слово: королева модерна; а Савина — барыня, разомлевшая после Гостиного двора, а запахи Павловского вокзала, которые преследуют меня всю жизнь. А все великолепие военной столицы, увиденное сияющими галазами пятилетного ребенка, а чувство иудейского хаоса и недоумение перед человеком в шапке (за столом)…
Иногда эта проза звучит как комментарии к стихам, но нигде Мандельштам не подает себя как поэта, и, если не знать его стихов, не догадаешься, что это проза поэта. Все, о чем он пишет в "Шуме времени", лежало в нем где-то очень глубоко — он никогда этого не рассказывал, брезгливо относился к мирискусническому любованию старым (и не старым) Петербургом.
Эта проза, такая неуслышанная, забытая, только сейчас начинает доходить до читателя, но зато я постоянно слышу, главным образом от молодежи, которая от нее с ума сходит, что во всем 20 веке не было такой прозы. Это так называемая — "Четвертая проза".
Я очень запомнила один из тогдашних разговоров о поэзии. О. Э., который очень болезненно переносил то, что сейчас называют культом личности, сказал: "Стихи сейчас должны быть гражданскими" — и прочел "Под собой мы не чуем...". Примерно тогда же возникла его теория знакомства слов. Много позже он утверждал, что стихи пишутся только как результат сильных потрясений, как радостных, так и трагических. О своих стихах, где он хвалит Сталина: "Мне хочется сказать не Сталин — Джугашвили" (1935?), он сказал мне: "Я теперь понимаю, что это была болезнь"⁴⁵.
Когда я прочитала Осипу мое стихотворение: "Уводили тебя на рассвете" (1935), он сказал: "Благодарю вас". Стихи эти в "Реквиеме" и относятся к аресту Н. Н. П. в 1935 году⁴⁶.
На свой счет М. принял (справедливо) и последний стих в стихотворении "Немного географии" ("Не столицею европейской"):

Он, воспетый первым поэтом,
Нами грешными и тобой*.

13 мая 1934 года его арестовали. В этот самый день, после града телеграмм и телефонных звонков, я приехала к Мандельштамам из Ленинграда (где неза-долго до этого произошло его столкновение с Толстым). Мы все были тогда такими бедными, что, для того чтобы купить билет обратно, я взяла с собой мой орденский знак Обезьяньей Палаты — последний, данный Ремизовым [Мне принесли его уже после бегства Ремизова (1921)] России, и статуэтку (работы Данько, мой портрет 1924 г.) для продажи. (Их купила С. Толстая для музея Союза писателей.)
Ордер на арест был подписан самим Ягодой. Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи, ходили по выброшенным из сундучка рукописям. Мы все сидели в одной комнате. Было очень тихо. За стеной у Кирсанова играла гавайская гитара. Следователь при мне нашел "Волка"⁴⁷ и показал О. Э. Он молча кивнул. Прощаясь, поцеловал меня. Его увезли в семь утра. Было совсем светло. Надя пошла к брату, а я к Чулковым на Смольненский бульвар, 8, и мы условились где-то встретиться. Вернувшись домой вместе, убрали квартиру, сели завтракать. Опять стук, опять они, опять обыск. Евгений Яковлевич Хазин сказал: "Если они придут еще раз, то уведут вас с собой". Пастернак, у которого я была в тот же день, пошел просить за Мандельштама в "Известия" к Бухарину, я — в Кремль к Енукидзе. (Тогда проникнуть в Кремль было почти чудом. Это устроил актер Русланов через секретаря Енукидзе.) Енукидзе был довольно вежлив, но сразу спросил: "А может быть, какие-нибудь стихи?" Этим мы ускорили и, вероятно, смягчили развязку. Приговор — три года Чердыни, где Осип выбросился из окна больницы, потому что ему казалось, что за ним пришли (см. "Стансы", строфа 4-я) и сломал себе руку⁴⁸. Надя послала телеграмму в ЦК. Сталин велел пересмотреть дело и позволил выбрать другое место, потом звонил Пастернаку [Все связанное с этим звонком требует особого рассмотрения. Об этом пишут обе вдовы — и Надя и Зина, и существует бесконечный фольклор. Какая-то Триолешка даже осмелилась написать (конечно, в Пастернаковские дни), что Борис погубил Осипа. Мьи с Надей считаем, что Пастернак вел себя на крепкую четверку]. Остальное слишком известно.
Вместе с Пастернаком я была и у Усиевич, где мы застали и союзное начальство, и много тогдашней марксистской молодежи. Была у Пильняка, где видела Балтрушайтиса, Шпета и С. Прокофьева.
А в это время бывший синдик "Цеха поэтов" Сергей Городецкий, выступая где-то, произнес следующую бессмертную фразу: "Это строчки той Ахматовой, которая ушла в контрреволюцию", так что даже в "Литературной газете", которая напечатала отчет об этом собрании, подлинные слова оратора были смягчены — см. "Литературную газету", 1934 год, май⁴⁹.
Бухарин в конце своего письма к Сталину написал: "И Пастернак тоже волнуется". Сталин сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом будет все в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопочет. "Если б мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти". Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. "Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?" — "Писательские организации не занимаются этим с 1927 года", — "Но ведь он ваш друг?" Пастернак замялся, и Сталин после недолгой паузы продолжал вопрос: "Но ведь он же мастер, мастер?" Пастернак ответил: "Это не имеет значения..." (Б. Л. думал, что Сталин проверяет, знает ли он про стих, и этим объяснил свои шаткие ответы).
..."Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить". — "О чем?" — "О жизни и смерти". — Сталин повесил трубку.
Надя никогда не ходила к Бор. Леон. и ни о чем его не молила, как пишет Роберт Пейн [Еще более поразительными сведениями о М. обладает Р. Пеня в книге о Пастернаке: там чудовищно описана внешность М. и история с телефонным звонком Сталина. Все это припахивает информацией Зинаиды Николаевны Пастернак, которая люто ненавидела Мандельштамов и считала, что они компрометируют ее "лояльного мужа"].
Навестить Надю из мужчин пришел один Перец Маркиш. Женщин в тот день приходило много. Мне запомнилось, что они были красивые и очень нарядные, в свежих весенних платьях: еще не тронутая бедствиями Сима Нар-бут, красавица "пленная турчанка", как мы ее прозвали, — жена Зенкевича; ясноокая, стройная и необыкновенно спокойная Нина Ольшевская⁵⁰. А мы с Надей сидели в мятых вязанках, желтые и одеревеневшие. С нами была Эмма Герштейн⁵¹ и брат Нади.
Через пятнадцать дней рано утром Наде позвонили и предложили, если она хочет ехать с мужем, быть на Казанском вокзале. Все было кончено. Нина Ольшевская и я пошли собирать деньги на отъезд. Давали много. Елена Сергеевна Булгакова заплакала и сунула мне в руку все содержимое своей сумочки.
На вокзал мы поехали с Надей вдвоем. Заехали на Лубянку за документами. День был ясный и светлый. Из каждого окна на нас глядели "тараканьи усища" виновника торжества. Осипа очень долго не везли. Он был в таком состоянии, что даже они не могли посадить его в тюремную карету. Мой поезд с Ленинградского вокзала уходил, и я не дождалась. Братья, т. е. Евгений Яковлевич Хазин и Александр Эмильевич Мандельштам, проводили меня, вернулись на Казанский вокзал, и только тогда привезли Осипа, с которым уже не было разрешено общаться. Очень плохо, что я его не дождалась, и он меня не видел, потому что от этого ему в Чердыни стало казаться, что я непременно погибла (ехали они под конвоем читавших Пушкина "славных ребят из железных ворот ГПУ")⁵².
В это время шла подготовка к 1 съезду писателей (1934), мне тоже прислали анкету для заполнения. Арест Осипа произвел на меня такое впечатление, что у меня рука не поднялась, чтобы заполнить анкету. На этом съезде Бухарин объявил первым поэтом Пастернака (к ужасу Д. Бедного), обругал меня и, вероятно, не сказал ни слова об Осипе.
В феврале 1936 года я была у Мандельштамов в Воронеже и узнала все подробности его "дела". Он рассказывал мне, как в припадке умоисступления бегал по Чердыни и разыскивал мой расстрелянный труп, о чем громко говорил кому попало, а арки в честь челюскинцев считал поставленными в честь своего приезда.
Пастернак и я ходили к очередному верховному прокурору просить за Мандельштама, но тогда уже начался террор, и все было напрасно.
Поразительно, что простор, широта, глубокое дыхание появилось в стихах Мандельштама именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен.

И в голосе моем после удушья
Звучит земля — последнее оружье.

Вернувшись от Мандельштамов, я написала стихотворение "Воронеж". Вот его конец:

А в комнате опального поэта
Дежурят страх и музa в свой черед,
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.

О себе в Воронеже Осип говорил: "Я по природе — ожидалыцик. Оттого мне здесь еще труднее".
В начале двадцатых годов (1923) Мандельштам дважды очень резко нападал на мои стихи в печати ("Русское искусство", 1, 2). Этого мы с ним никогда не обсуждали. Но и о своем славословии моих стихов он тоже не говорил, и я прочла его только теперь (рецензия на "Альманах муз" и "Письма о русской поэзии", 1922, Харьков)⁵³.
Там (в Воронеже) его с не очень чистыми побуждениями заставили прочесть доклад об акмеизме. Не должно быть забыто, что он сказал в 1937 г.: "Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мертвых". На вопрос: "Что такое акмеизм?" — Мандельштам ответил: "Тоска по мировой культуре".
В Воронеже при Мандельштаме был Сергей Борисович Рудаков, который, к сожалению, оказался совсем не таким хорошим, как мы думали. Он, очевидно, страдал какой-то разновидностью мании величия, если ему казалось, что стихи пишет не Осип, а он — Рудаков. Рудаков убит на войне, и не хочется подробно описывать его поведение в Воронеже. Однако все идущее от него надо принимать с великой осторожностью⁵⁴.
Все, что пишет о Мандельштаме в своих бульварных мемуарах "Петербургские зимы" Георгий Иванов⁵⁵, который уехал из России в самом начале двадцатых годов и зрелого Мандельштама вовсе не знал, мелко, пусто и несущественно. Сочинение таких мемуаров дело немудреное. Не надо ни памяти, ни внимания, ни любви, ни чувства эпохи. Все годится и все приемлется невзыскательными потребителями. Хуже, конечно, что это иногда попадает в серьезные литературо-ведческие труды. Вот что сделал Леонид Шацкий (Страховский)⁵⁶ с Мандельштамом: у автора под рукой два-три достаточно "пикантных" мемуаров ("Петербургские зимы" Г. Иванова, "Полутороглазый стрелец" Бенедикта Лившица, "Портреты русских поэтов" Эренбурга, 1922). Эти книги использованы полностью. Материальная часть черпается из очень раннего справочника Козьмина "Писатели современной эпохи", М., 1928. Затем из сборника Мандельштама "Стихотворения" (1928) извлекается стихотворение "Музыка на вокзале"⁵⁷ — даже не последнее по времени в этой книге. Оно объявляется произвольно 1945 г. (на семь лет позже действительной смерти — 27. декабря 1938 года). То, что в ряде журналов и газет печатались стихи Мандельштама — хотя бы великолепный цикл "Армения" в "Новом мире" в 1930 г.⁵⁸, Шацкого нисколько не интересует. Он очень развязно объявляет, что, на стихотворении "Музыка на вокзале" Мандельштам кончился, перестал быть поэтом, сделался жалким переводчиком, бродил по кабакам и т. д. Это уже, вероятно, устная информация какого-нибудь парижского Георгия Иванова. И вместо трагической фигуры редкостного поэта, который и в годы Воронежской ссылки продолжал писать вещи неизреченной красоты и мощи, — мы имеем "городского сумасшедшего", проходимца, опустившееся существо. И все это в книге, вышедшей под эгидой лучшего, старейшего и т. п. университета Америки (Гарвардского), с чем и поздравляем от всей души — лучший, старейший университет Америки.

Чудак? Конечно, чудак. Он, например, выгнал молодого поэта, который пришел жаловаться, что его не печатают. Смущенный юноша спускался по лестнице, а Осип стоял на верхней площадке и кричал вслед: "А Андрея Шенье печатали? А Сафо печатали? А Исуса Христа печатали?"
С. Липкин⁵⁹ А. Тарковский и посейчас охотно повествуют, как Мандельштам ругал их юные стихи.
Артур Сергеевич Лурье, который близко знал Мандельштама и который очень достойно написал об отношении О. М. к музыке⁶⁰ ассказал мне (10-е годы), что как-то шел с Мандельштамом по Невскому, и они встретили невероятно великолепную даму. Осип находчиво предложил своему спутнику: "Отнимем у нее все это и отдадим Анне Андреевне" (точность можно еще проверить у Лурье).
Очень ему не нравилось, когда молодые женщины любили "Четки". Рассказывают, что он был как-то у Катаевых и приятно беседовал с красивой женой хозяина дома. Под конец ему захотелось проверить вкус жены, и он спросил ее: "Вы любите Ахматову?" — на что та естественно ответила: "Я его не читала", — после чего гость пришел в ярость, нагрубил и в бешенстве убежал. Мне он этого не рассказывал.
Зимой в 1933/34 гг.: когда я гостила у Мандельштамов на Нащокинском⁶¹ феврале 1934 г., [В феврале 1934 года Ахматова гостила у Мандельштамов в Москве на Нащокинском. Тогда же Осип Эмильевич написал экспромт: Привыкают к пчеловоду пчелы, Такова пчелиная порода, Только я Ахматовой уколы Двадцать три уже считаю года.] меня пригласили на вечер Булгаковы. Осип взволновался: "Вас хотят сводить с московской литературой?" Чтобы его успокоить, я неудачно сказала: "Нет, Булгаков сам изгой. Вероятно, там будет кто-нибудь из МХАТа". Осип совсем рассердился. Он бегал по комнатам и кричал: "Как оторвать Ахматову от МХАТа?"
Однажды Надя повезла Осина встречать меня на вокзал. Он встал рано, озяб, был не в духе. Когда я вышла из вагона, сказал мне: "Вы приехали со скоростью Анны Карениной".
Комнатку (будущую кухню), где я у них жила. Осип назвал — Капище. Свою — называл Запястье (потому что в первой комнате жил Пяст)⁶² Надю называл Маманас (наша мама).
Чудак?.. Но совсем не в этом дело. Почему мемуаристы известного склада (Шацкий (Страховский), Миндлин, С. Маковский, Г. Иванов, Бен. Лившиц) так бережно и любовно собирают и хранят любые сплетни, вздор, главным образом обывательскую точку зрения на поэта, а не склоняют головы перед таким огромным и ни с чем не сравнимым событием, как явление поэта, первые же стихи которого поражают совершенством и ниоткуда не идут?
У Мандельштама нет учителя⁶³. Вот о чем стоило бы думать. Я не знаю в мировой поэзии подобного факта. Мы знаем истоки Пушкина, Блока, но кто укажет, откуда донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама!

В мае 1937 года Мандельштамы вернулись в Москву "к себе" в Нащокинский. Я в это время гостила у Ардовых в том же доме. Осип был уже больным, много лежал. Прочел мне все свои новые стихи, но переписывать не давал никому. Много говорили о Наташе (Штемпель), с которой дружил в Воронеже. (К ней обращены два стихотворения: "Клейкой клятвой пахнут почки" и "К пустой земле невольно припадая".)
Уже год, как, все нарастая, вокруг бушевал террор. Одна из двух комнат Мандельштамов была занята человеком, который писал на них ложные доносы, и скоро им стало нельзя даже показываться в этой квартире. Разрешения остаться в столице Осип не получил, тогда Осип говорил Наде: "Надо уметь менять профессию. Теперь мы — нищие" и "Нищим летом всегда легче".

Еще не умер ты, еще ты не один,
Покуда с нищенкой — подругой
Ты наслаждаешься величием равнин,
И мглой, и голодом, и вьюгой.

Последнее стихотворение, которое я слышала от Осипа, — "Как по улицам Киева-Вия" (1937). Это было так. Мандельштамам было негде ночевать. Я оставила их у себя (в Фонтанном доме). Постелила Осипу на диване. Зачем-то вышла, а когда вернулась, он уже засыпал, но очнулся и прочел мне стихи. Я повторила их. Он сказал: "Благодарю вас", — и заснул. В это время в Шереметевском доме был так называемый "Дом занимательной науки". Проходить нам надо было через это сомнительное заведение. Осип озабоченно спросил меня: "А может быть, есть другой занимательный выход?"
В то время мы с ним одновременно читали ."Улисса" Джойса. Он — в хорошем немецком переводе, я — в подлиннике. Несколько раз мы принимались говорить об "Улиссе", но было уже не до книг.
Так они прожили год. Осип был уже тяжело болен, но он с непонятным упорством требовал, чтобы в Союзе писателей устроили его вечер. Вечер был даже назначен, но, по-видимому, "забыли" послать повестки, и никто не пришел. О. Э. по телефону приглашал Асеева. Тот ответил: "Я иду на „Снегурочку"", — а Сельвинский, когда Мандельштам попросил у него, встретившись на бульваре, денег, дал три рубля.
В последний раз я видела Мандельштама осенью 1937 года. Они — он и Надя — приехали в Ленинград дня на два. Время было апокалипсическое. Беда ходила по пятам за всеми нами. Жить им было уже совершенно негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами. Я пришла, чтобы повидаться с ним, не помню куда. Все было как в страшном сне. Кто-то, пришедший после меня, сказал, что у отца Осипа Эмильевича (у "деда")⁶⁴ нет теплой одежды. Осип снял бывший у него под пиджаком свитер и отдал его для передачи отцу. Мой сын говорит, что ему во время следствия читали показания Осипа Эмильевича о нем и обо мне и что они были безупречны. Многие ли наши современники, увы, могут сказать это о себе.
Второй раз его арестовали 2 мая 1938 года в нервном санатории около станции Черустье (в разгаре террора). В это время мой сын сидел на Шпалерной уже два месяца (с 10 марта). О пытках все говорили громко. Надя приехала в Ленинград. У нее были страшные глаза. Она сказала: "Я успокоюсь только тогда, когда узнаю, что он умер".
В начале 1939 года я получила короткое письмо от московской приятельницы (Эммы Григорьевны Герштейн): "У подружки Лены (Осьмеркиной) родилась девочка, а подружка Надюша овдовела", — писала она.
От Осипа было всего одно письмо (брату Александру) из того места, где он умер⁶⁵. Письмо у Нади. Она показала мне его. "Где моя Наденька?" — писал Осип и просил теплые вещи. Посылку послали. Она вернулась, не застав его в живых.
Настоящим другом Нади все эти очень для нее трудные годы была Василиса Георгиевна Шкловская и ее дочь Варя.
Сейчас Осип Мандельштам — великий поэт, признанный всем миром. О нем пишут книги, защищают диссертации. Быть его другом — честь, врагом — позор *.
Для меня он не только великий поэт, но и человек, который, узнав (вероятно, от Нади), как мне плохо в Фонтанном доме, сказал мне прощаясь (это было на Московском вокзале в Ленинграде): "Аннушка (он никогда в жизни не называл меня так), всегда помните, что мой дом — ваш" . Это могло быть только перед самой гибелью, т. е. в 1938 году.

---

Примечания

На грязь, горячую от топота коней,
Упала легкая одежда брата — Снега.
И лепет горестный иззябших голубей —
Ласкает сладостно, и тень все голубей.

Как черный ангел на снегу,
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу,
Есть на тебе печать Господня.
Такая странная печать —
Как бы дарованная свыше —
Что, кажется, в церковной нише
Тебе назначено стоять.

Я избежал суровой лени
И почестей достиг.
От радости мои колени
Дрожали, как тростник...
1913

Второе:

Я выстроил себе благополучья дом,
Он весь из дерева, и ни куска гранита!
И царская его осматривала свита,
Там виноградники, цветник и водоем...
1914

Поедем в Царское Село!
Свободны, ветрены и пьяны,
Там улыбаются уланы,
Вскочив на крепкое седло...
Поедем в Царское Село!

Предстала женщина, облачена
В зеленый плащ и в платье огне-алом.
………………………………………………
"Всю кровь мою
Пронизывает трепет несказанный:
Следы огня былого узнаю!"
Перевод М. Лозинского.