О Гумилеве / Проза

В ночь под 20-е ноября видела во сне Х в Безымянном переулке. Он дал мне белый носовой платок, когда я выходила от Вали, чтобы вытирать слезы, и бродил со мной в темноте по переулку. Я была в каких-то лохмотьях, м.б., в старой серой шубе на рубашке.
1958. Москва. Тульская улица

В 1924 три раза подряд видела во сне Х — 6 лет собирала "Труды и дни" и другой матер<иал>: письма, черновики, воспоминания. В общем, сделала для его памяти все, что можно. Поразительно, что больше никто им не занимался. Т<ак> н<азываемые> ученики вели себя позорно. Роль Георгия Ивановича. За границей они все от него отреклись.
<Сентябрь 1965>


Невнимание критиков (и читателей) безгранично. Что они вычитывают из молодого Гумилева, кроме озера Чад, жирафа, капитанов и прочей маскарадной рухляди? Ни одна его тема не прослежена, не угадана, не названа. Чем он жил, к чему шел? Как случилось, что из всего вышеназванного образовался большой замечательный поэт, творец "Памяти", "Шестого чувства", "Трамвая" и т<ому> п<одобных> стихотворений? Фразы вроде "Я люблю только "Огненный столп", отнесение стих<отворения> "Рабочий" к годам Революции и т. д. Ввергают меня в полное уныние, а их слышишь каждый день.
<5 августа 1965 г.>

25 апр<еля> 1910 я вышла замуж за Н.С. Гумилева и вернулась после пятимесячного отсутствия в Ц<арское> С<ело> (см. стих<отворение> "Первое возвращение").
В отношение Н<иколая> С<тепановича> к моим стихам тоже надо наконец внести ясность, потому что я до сих пор встречаю в печати (зарубежной) неверные и нелепые сведения. Так, Страховский пишет, что Гумилев считал мои стихи просто "времяпровождением жены поэта", а ... (в Америке ж), что Г<умилев>, женившись на мне, стал учить меня писать стихи, но скоро ученица превзошла...и т.п. Все это сущий вздор! Стихи я писала с 11 лет совершенно независимо от Н<иколая> С<тепановича>, пока они были плохи, он, с свойственной ему неподкупностью и прямотой, говорил мне это. Затем случилось следующее: я прочла (в брюлловском зале Русского музея) корректуру "Кипарисового ларца" (когда приезжала в Петербург [на] в начале 1910 г.) и что-то поняла в поэзии. В сент<ябре> Н<иколай> С<тепанович> уехал на полгода в Африку, а я за это время написала то, что примерно, стало моей книгой "Вечер". Я, конечно, читала эти стихи моим новым литературным знакомым. Маковский взял несколько в "Аполлон" и т.д. (см. "Аполлон", 1911г., N 4, апрель). Когда 25 марта Н<иколай> С<тепанович> вернулся, он спросил меня, писала ли я стихи, — я прочла ему все, сделанное мною, и он о их поводу произнес те слова, от которых, по-видимому, никогда не отказался (см. его рецензию на сб<орник> "Арион"). Заодно в скобках и опять в ответ на Di Sarra и Laffitte напоминаю, что я выходила замуж не за главу акмеизма, а за молодого поэта — символиста, автора книги "Жемчуга" и рецензии на стихотворные сборники ("Письма о русской поэзии"). Акмеизм возник в конце 1911 г., в десятом году Гумилев был еще правоверным символистом. Разрыв с "башней" начался, по-видимому, с печатного отзыва Г<умиле>ва о "Coradens*" на страницах "Аполлона". О всем, что последовало за этим, я много раз писала в другом месте (статья "Судьба акмеизма"). В.Иванов ему чего-то в этой рецензии никогда не простил. Когда Н<иколай> С<тепанович> читал в Академии стиха своего "Блудного сына", В<ячеслав> обрушился на него с почти непристойной бранью. Я помню, как мы возвращалсь в Царское совершенно раздавленные произошедшим и потом Н<иколай> С<тепанович> всегда смотрел на В<ячеслава> И<вановича> как на открытого врага. С Брюсовым было сложнее. Н<иколай> С<тепанович> надеялся, что тот поддержит акмеизм, [что] как видно из его письма к Б<рюсову>. Но как мог человек, который считал себя [одним из создателей] столпом русского символизма и одним из его создателей, отречься от него во имя чего бы то ни было. Последовал брюсовский разгром акмеизма в "Русской мысли", где Гумилев и Городецкий даже названы господами, т.е. людьми, не имеющими никакого отношения к литературе.
<весна 1960>
______________
* Пламенеющее сердце (лат.). Название стихотворного сборника Вяч. Иванова.

В стихах Н<иколая> С<тепановича> везде, где луна ("И я отдал кольцо этой деве Луны..." — это я. (Все пошло с "Русалки", "Из города...", "Нет тебя..." 1910, "Семирамида". Жемчуга — тоже мой атрибут.) Затем — Анна Комнена. (Тема ревности.) "Рощи пальм" (08) и через 10 лет "Эзбек<ие>"). Последнее воспоминание (в "Памяти"): "Был влюблен, жег руки...".
Машу К<узьмину> — К<араваеву>, которая его не любила, он ни в чем не попрекает, а только благословляет и живую и мертвую. До самого конца.
Самой страшной я становлюсь в "Чужом небе" (1912), когда я в сущности рядом (влюбленная в Мефистофеля Маргарита, женщина — вамп в углу, Фанни с адским зверем у ног, просто отравительница, киевская колдунья с Лысой Горы) (а выйдет луна — затомится). Там борьба со мной! Не на живот, а на смерть! (И упрек: Но как...) А потом:

Ты победительница жизни,
И я товарищ вольный твой.

и:

Я ведаю, что обо мне, далеком,
Звенит Ахматовой сиренный стих.

<март 1962>

I. Два акростиха 1911 г. То же в сне Адама про Еву. Она — двоится. Но всегда чужая. Это в общем плане, но уже приложено к А<хматовой>. Вечная борьба, сравни с "Жемч<угами>" (Цитаты.)
II. Посвящ<ение> "Русалки". Автограф.
III. На даче Шмидта сжег рукопись пьесы "Шут короля Батинволя" за то, что я не захотела ее слушать.
(IV. Тема — Гумилев и царскоселы (Вс<еволод> Рождест<венский>, Оцуп и т. д.)
V. Поздние воспоминания ("Эзбекие" и "Память").
VI. Мое первое письмо в Париж.

Что это снова угроза
Или мольба о пощаде?

VII. Глухонемые не демоны, а литературоведы совершенно не понимают, что они читают, и видят Парнас и Леконт-де-Лиля там, где поэт истекает кровью (Вяч<еслав> Иванов и Брюсов). Я согласна, что в "Дворце великанов" (стр...) трудно угадать Царск<осельскую> башню, с кот<орой> мы (я и Коля) смотрели, как брыкался рыжий кирасирский конь, а седок умело его усмирял, что в ненюфарах "Озер" не сразу рассмотришь желтые кувшинки в пруду между Ц<арским> С<елом> и Павловском, что только говоря об Анненск<ом>, Г<умилев>, уже поэт-акмеист, осмелился произнести имя своего города, кот<орый> казался ему слишком прозаичным и будничным для стихов* (см. "Путь конкв<истадоров>" и "Ром<антические> цветы"), но ощущение, но трагедия любви — очевидна во всех юных стихах Г<умиле>ва. Героиня так же зашифрована, как и пейзаж -иначе и быть не могло. Ее первый портрет:

У той жены всегда печальной
Глаза являют полутьму,
Хотя и кроют отблеск дальний?
Зчем высокое чело
Дрожит морщинами сомненья,
И меж бровями залегло
Веков тяжелое томленье?
И улыбаются уста и т.д.

И дальше:

И в солнца ткань облачена,
Она великая святыня
. . . . . . . . . . . . . .
А венценосная богиня.

И она же девичий труп в песне певца (стр...), она же та, кто отказалась идти за чародеем (стр...), и "Невеста дьявола", и та, кому отдан волшебный перстень с рубином — "за неверный оттенок разбросанных кос" (Ц<арица> — иль, может быть, только печальный ребенок...).** Это ее он обещает взять на вершины и показать ей величье мира.
_____________
*это Царское <Село>.
**(Ты, для кого сбирал я на Леванте)
И страшен... сумрак волос (Анна Комнена)

Она же Русалка "Пути конк<вистадоров>" ("У русалки чарующий взгляд / У русалки печальные очи..." (Ср. "Анна Комнена": "Но очи унылы/ Как сумрак могилы/"). В 10-м году привез в подарок "Бал<ладу>":

Тебе, подруга, эту песнь отдам,
Я веровал всегда твоим стопам,
Когда вела ты нежа и карая...

(Ср. с стих<отворением> "Она" — учиться светлой боли). Следующий период — страшные стихи в "Чужом небе": "И тая в глазах" — (прислал с дороги в Африку), "Укротитель зверей", "Маргарита", "Отравленный".
6 ноября 1962
Москва
Когда в 1910 г. люди встречали двадцатилетнюю жену Н.Г<умилева>, бледную, темноволосую, очень стройную, с красивыми руками и бурбонским профилем, то едва ли приходило в голову, что у этого существа за плечами уже очень большая и страшная жизнь, что стихи 10-11 гг. не начало, а продолжение.
<ноябрь 1962>

...кроме того он обращался к мировому фольклору. Напр<имер>, "Змей" (см. Жирм<унский> "Народный героический эпос")
Подражание персидскому — почти перевод.
Леопард (? м.б., мнимое сказание, мелкают библ<ейские> цитаты).
...петля и яма (из кого — то из пророков — записано в 1-й зап<исной> книжке).
<ноябрь 1962>

1) Автограф "Русалки". (1904)
2) Отчего не сказано, что парижск<ие> "Ром<антические> цветы" посвящены мне (цитата из письма Брюсову). Это же посвящ<ение> повторено в "Жемчугах" <в>1910 г.
3) Зачем жалеть об отсутствии мемуаров врагов (Волошин, Кузмин), а не друзей (Лозинский, [и др.] Зенкевич...)
4) Как можно придавать значение и вообще подпускать к священной тени мещанку и кретинку А.А. <Гумилеву>, кот<орая> к тому же ничего не помнит не только про Н. Гумилева, но и про собственного мужа. Единственным близким человеком в доме для Н<иколая> С<тепановича> была мать. Об отце он вообще никогда не говорил (характ<ер> Степ<ана> Яковл<евича>), над Митей открыто смеялся и так же открыто презирал. Когда Митя шел на войну, любящая супруга потребовала раздела имущества Анны Ивановны (т.е. будущего наследства) и завещания в свою пользу. "Я совсем не хочу, чтобы, если Митю убьют, А.А. на мамины деньги открыла публичный дом". Больше он о ней ни слова не сказал.
5) О радостях земной любви (посвящение мне) 2 раза.
6) Отчего выпали все приезды Н<иколая> С<тепановича> ко мне (Киев, Севастополь, дача Шмидта, Люстдорф) из Парижа и Петербурга.
7) Отчего выпали: Таня Адамович (1914 — 1916), Лариса Рейснер (1916 — 1917), Арбенина (1920) и др.
Но этому не приходится удивляться, если этой бойкой шайке удалось изъять из биографии Н<иколая> С<тепановича> даже меня. В данном случае мне жаль [не столько] Гумилева [как человека] как поэта. Все начало его творчества оказывается парнасской выдумкой ("поражает безличностью" и т. д. И это всерьез цитирует якобы настоящий биограф в 1962 г.), а это стихи живые и страшные, это из них вырос большой и великолепный поэт. (См. отзывы о Г<умилеве> Брюсова и Иванова). Его страшная сжигающая любовь тех лет выдается за леконтделилевщину, и биограф через полвека выдает это как факт непререкаемый. Неужели вся история литературы строится таким манером?
5)* В никаких цирковых программах я не участвовала (1911 -1912), верхом не ездила (в 1912 донашивала ребенка), а когда все в Подобине или в Дубровке (летом 1913 г. Г<умилев> был в Африке) валялись на сеновале, м<ожет> б<ыть> раза два и демонстрировала свою гибкость. У Веры Ал<ексеевны Неведомской> был, по-видимому, довольно далеко зашедший флирт с Н<иколаем> С<тепановичем>, помнится, я нашла не поддающееся двойному толкованию ее письмо к Коле, но это уже тогда было так не интересно, что об этом просто не стоит вспоминать.
Ездить верхом не умел. Конечно, в 1911 -12 гг. ездить верхом не умел, но в маршевом эскадроне Улан<ского> полка осенью 1914 г. (деревня Наволоки около Новгорода) он, по-видимому, все же несколько научился это делать, так как почти всю мировую войну провел в седле, а по ночам во сне кричал: "По коням!" Очевидно, ему снились ночные тревоги, и второй Георгий получил за нечто, совершенное на коне. А когда В.А.Ч<удовский> приезжал ко мне из П<етербурга> в Ц<арское> С<ело> верхом, Коля недоумевал, зачем это ему нужно, и говорил, что у них в полку в подобн<ых> случа<ях> спрашивали: "Что ты, голубчик, моряк?"
Почему нигде и никогда не прочла, что развод попросила я, когда Н<иколай> С<тепанович> приехал из-за границы в 1918 , и я уже дала слово В. К. Ш<илейко> быть с ним (Об этом я рассказывала М. А. 3<енкевичу> на Серг<иевской ул.>, 7. См. в его романе 1921 г.)
Почему этим, якобы грамотеям, не приходит в голову отметить тот довольно, по-моему, примечат<ельный> факт, что на моих стихах нет никакого влияния Г<умиле>ва, несмотря на то, что мы были так связаны, а весь акмеизм рос от его наблюдения над моими стихами тех лет, так же как над стихами Мандельштама. Георгий Иванов даже позволяет себе выдумывать прямую речь Гумилева ("Петер<бургские> зимы") по этому поводу. Что Н<иколай> С<тепанович> не любил мои ранние стихи — это правда. Да и за что их можно было любить! — Но, когда 25 марта 1911 г. он вернулся из Аддис-Абебы и я прочла ему то, что впоследствии стало называться "Вечер", он сразу сказал: "Ты — поэт, надо делать книгу". И если бы он хоть чуть-чуть в этом сомневался, неужели бы он пустил меня в акмеизм? Надо попросту ничего не понимать в Гумилеве, чтобы на минуту допустить это. Оно, впрочем, так и есть. Примерно половина этой достойной шайки (Струве...) честно не представляет себе, чем был Г<умиле>в; другие, вроде Веры Невед<омской>, говоря о Гумилеве, принимают какой-то идиотский покровительственный тон; третьи сознательно и ловко передергивают (Г.Ив<ано>в>). Ярость Одоевцевой уже совсем непонятна. А все вместе это, вероятно, называется славой. И не так ли было и с Пушкиным, и с Лермонтовым. Гумилев — поэт еще не прочитанный. Визионер и пророк. Он предсказал свою смерть с подробностями вплоть до осенней травы. Это он сказал: "На тяжелых и гулких машинах..." и еще страшнее ("Орел"-...), "Для старцев все запретные труды..." и, наконец, главное: "Земля, к чему шутить со мною..."
Конечно, очень мило, что семейная легенда хочет (le legende veut) видеть его однолюбом и рыцарем Прекрасной Дамы — Мар<ии> Ал<ександровны> Кузьминой — Караваевой (+дек<абрь> 1911), тем более, что Н<иколай> С<тепанович> был действительно влюблен в Машу и посвятил ей весь первый отдел "Чужого неба" (это собственно стихи из Машиного альбома), но однолюбом Гумилев не был. (Когда он предложил Л.Рейснер (1916 г.) жениться на ней, а она стала ломать руки по моему поводу, он сказал: "Я, к сожаленью, ничем не могу огорчить мою жену".) В том же "Чужом небе" в следующих отделах помещены стихи, кот<орые> относятся или прямо ко мне ("Из города Киева" и "Она"), и[ли] так или иначе связанные с нашими отношениями. Их много и они очень страшные. Последним таким стихотворением были "Ямбы" (1913 г.), в кот<ором> теперь проницательные литературоведы (Г. Струве и Оцуп) начинают узнавать меня (и только потому, что, по их мнению, запахло разрывом). А где они были, когда возникали "Ром<антические> цветы" — целиком просто посвященные мне (Париж, 1908), а в "Жемчугах" ³/₄ лирики тоже относится ко мне (ср. Еву в "Сне Адама", "Рощи пальм..."). Думается, это произошло пот<ому>, что к стихам Гумилева никто особенно внимательно не относился (всех привлекает и занимает только экзотика) и героиня казалась вымышленной. А то, что это один и тот же женский образ (возникший еще в "Пути конквистадоров", а иногда просто портрет (Анна Комнена), никому и в голову не приходило.
Кроме напечатанных стихотворений того времени существует довольно много в письмах к Брюсову стихов, где эта тема звучит с той же трагической настойчивостью.
Последний раз Гумилев вспоминает об этом в "Эзбекие" (1918) и в "Памяти" (1920?) — "Был влюблен, жег руки, чтоб волненье...", т.е. в последний год своей жизни.

Весь цикл "Чуж<ого> неба" очень цельный и двойному толкованию не поддается. Это ожесточенная "последняя" борьба с тем, что было ужасом его юности — с его любовью. Стихотворений не очень много, они разительно отличаются от Машиного альбомного цикла и одно страшнее другого. "Укротитель зверей" с эпиграфом Фанни Аппи, "Ты совсем, ты совсем...", "И тая в глазах злое торжество" (прислал с дороги), "Маргарита" (просто мой сон), сюда же относится и не включенное парижское ("Сделалась мучительно бледна"), ничего не меняет парадный портрет "Она", где он утверждает: "...к ней иду / Учиться светлой мудрой боли / В ее истоме и бреду (ср. "Посылка в "Бал<ладе>", 1910 г.: "Когда вела ты, нежа и карая"). Тайное и самое значительное — "Товарищ от Бога"..., "Из города Киева". М<ои> попытки отшутиться.
<осень 1962>

Несколько слов об "Пет<ербургских> зимах" (за кот<орые> автор был бит). См. стр. Черубина де Габриак. После дуэли Вяч<еслав> Иванов и Анненский были у Г<умиле>ва, а Волошин скрылся с петерб<ургского> горизонта и стал ездить в Москву.
Лиз<авета> Иван<овна> все же чего-то не рассчитала. Ей казалось, что дуэль двух поэтов из-за нее сделает ее модной петерб<ургской> дамой и обеспечит почетное место в литературных кругах столицы, но и ей почему-то пришлось почти навсегда уехать (она возникла в 1922 г. из Ростова с группой молодежи...). Она написала мне надрывное письмо и пламенные стихи Н<иколаю> С<тепановичу>. Из нашей встречи ничего не вышло. Всего этого никто не знает. В Кокт<ебеле> болтали и болтают чушь.
Очевидно, в то время (09-10гг.) открылась какая-то тайная вакансия на женское место в русской поэзии. И Черубина устремилась туда. Дуэль или что-то в ее стихах помешали ей занять это место. Судьба захотела, чтобы оно стало моим. Замечательно, что это как-то полупонимала Марина Цветаева. (Найти в ее "Прозе" это место). Какой, между прочим, вздор, что весь "Аполлон" был влюблен в Черубину. Кто? — Кузмин, Зноско-Боровский? — и откуда этот образ скромной учительницы. Дм<итриева> побывала уже в Париже, блистала в Коктебеле, дружила с Марго, занималась провансальской поэзией, а потом стала теософской богородицей.
А вот стихи Анненского, чтобы напечатать ее, Мак<овский> действительно выбросил из перв<ого> номера, что и ускорило смерть Ин<нокентия> Феод<оровича>. (См. Ан<ненский> — Мак<овскому> письмо...) "Не будем больше говорить об этом и постараемся не думать". Об этом Цветаева не пишет, а разводит вокруг Волошина невообразимый, очень стыдный сюсюк.
<декабрь 1962>

Сохранились письма Ларисы Рейснер ("К сожалению, я ничем не могу огорчить мою жену" — так передала мне Лар<иса> слова Н<иколая> С<тепановича>, это когда она сказала, что боится огорчить меня, выйдя за него замуж. Как я теперь думаю, весь мой протест в этом деле было инстинктивное желание сохранить себя, свой путь в искусстве, свою индивидуальность. Действитель<но> поразительно, как девочка, 10 л<ет> находившаяся в непосредственной близости от такого властного человека и поэта, наложившего свою печать на несколько поколений молодых, ни на минуту не поддалась его влиянию и, наоборот, он от внимательного наблюдения за ее творчеством как-то изменился (имею в виду "Чужое небо"), но это уже другая тема, кот<орая> скорее относится к зарождению акмеизма.
В "Сне Адама" тот же ахматовский комплекс: "Чужая, чужая" (1909 г.).
В 1915 г., когда уже давно все было кончено, он пишет в очень ответственном месте (с фронта):

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я вижу записи судеб моих
И ведаю, что обо мне, далеком,
Поет Ахматовой сиренный* стих.

______________
* au voix de sirene. Villon.
<декабрь 1962>

Я делаю это не для себя, но неверное толкование истоков поэзии Гумилева, это отсечение начала его пути, ведут к целому ряду самых плачевных заблуждений. Выбросить меня из творческой биографии Г<умилева> так же невозможно, как Л.Д.Менделееву из биографии Блока. Я не претендую ни на что после "Ямбов" (1913). О своей "страшной" любви Г<умилев> вспоминает потом только два раза:
1) "Эзбекие" (1918) (ровно десять лет назад)
2) "Память" (1920) первый раз с ужасом, второй, особенно значительный, звучит так:

Был влюблен, жег руки, чтоб волненье
Усмирить, слагал стихи тогда,
Ведал солнце ночи — вдохновенье,
Дни окостенелого труда.
Мне совсем не нравится он — это
Он хотел быть богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой одинокий дом.

Это последние слова Гумилева о его царскосельско — парижской трагедии и кот<орые> дурные критики принимали за леконтделиливщину.
Из нее вырос поэт, которого сейчас так ценят, оттуда его донжуанство, его страсть к путешествиям, кот<орыми> он лечил душу, и оттуда — Стихи.
7 января — в 1 час. <1963>


"Шатер" — заказная книга географии в стихах и никакого отношения к его путешествиям не имеет.
В 1908 был в Каире (Эзбекие). Путешествия было два, одно длилось полгода. Уехал он осенью 1910 г., а вернулся 25 марта ст<арого> ст<иля> 1911 г. Был в Аддис-Абебе через Джибути.
Второй раз он уехал в 1913 г. с открытым листом от Ак<адемии> наук с племянником Николаем Леонидовичем Сверчковым (<19>19 +) (сыном сестры) для приобретений предметов быта (этнография).
Статья — Ловля акулы (в "Ниве"). Был африканский дневник. В "Трудах и днях", что-то в "Ниве" ("Сомали"), могут быть какие-нибудь подробности. Афр<иканские> охоты. (Нарбут в Абис<синии>). Африканская лихорадка. Триптих подарил проф<ессору> Тураеву. Песни записывал.

Х был очень силен и мать
Х плачет очень громко.

М.б., существуют письма с пути и с места.
Забавны плакаты — запрещенье охов.
Книга Сверчкова о пут<ешествии> 1913 г. была отдана в И<здательство> Гржебина и, по-видимому, там пропала.
Это лекарство — "Рощи пальм" (1908?).
Сопоставить это стихотворение с "Эзбекие", 1918 (Париж), когда новая несчастная любовь напомнила ему то, что было с ним ровно десять лет назад, т.е. в 08 году.

О скорой смерти я молился Богу
И сам ее приблизить был готов.

Две мои фотографии (зимн<яя> и летн<яя>) в царскосельском Екатерининском парке на той скамейке, где Н<иколай> С<тепанович> сказал мне, что любит меня, когда он был гимназистом 7-го класса. (февраль)
<Январь 1963>

...Русалка потому, что я жила у моря и плавала. (Посвящения). Мой первый портрет 1904. Ср<авни>. Мой последний портрет — в "Ямбах" (1913). Затем:

Я ведаю, что обо мне, далеком,
Поет Ахматовой сиренный стих (1915?)

Донжуанство как результат нашего "романа".
Освобождение через стихи "Чужого неба". Итог — "Ямбы" (1913). Два поздние воспоминания: 1) "Эзбекие", 1918 — ровно 10 л<ет> назад; 2) "Память" 1920 —

Был влюблен, жег руки, чтоб волненье
Усмирить, слагал стихи тогда,
Ведал солнце ночи — вдохновенье,
Дни окостенелого труда.

И тут же отрекается от этого:

Мне совсем не нравится он — это
Он хотел быть богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.

[В этом нельзя не видеть] Из этого следует, что из той любви вырос поэт. Но из нее же вырос и Дон Жуан, и Путешественник. И донжуанством, и странствиями он лечил себя от того смертельного недуга, кот<орый> так тяжело поразил его и несколько раз приводил к попыткам самоубийства. В сущности, все рассказано в стихах всеми словами, такой молодой и неопытный поэт, конечно, еще не умел шифровать свои стихи. Стоит только выбрать нужные цитаты и сопоставить их, может быть, даже разделив на периоды.
I. "Путь конкв<истадоров>".
("Русалка" (от плаванья и морского детства, авт<ограф> у меня) — первый портрет...
Дева Луны (от лунатизма — это линия идет довольно далеко, и ее легко проследить до "Чуж<ого> неба". А выйдет Луна — затомится... и т.д.).
II. "Ром<антические> цветы" (парижск<ое> посвящение). В письме к Брюсову пишет, что не включил "Маскарад", потому что его посвящение (де Орвиц Занетти) противоречит общему.
В этой книге весьужас этой любви — все ее кошмары, бред и удушье. Призрак самоубийства неотступно идет за Поэтом. К этому следует добавить, что это только "избранные" стихи того периода. (См., напр<имер>, "Анна Комнена" с почти портретом). К этому времени Она становится для поэта — Лилит, т.е. злым и колдовским началом в женщине. Он начинает прозревать в ней какую-то страшную силу. Надписывает "Цветы зла": "Лебедю из лебедей — путь к его озеру". Надо вспомнить, чем он питался. Если "Charogne"* — любовное стихотворение, почему эти гиены, блудницы и т.д. не могут быть тоже любовной лиркой:

Лиру положили в лучшем зале
А поэту выкололи очи.

Черная ревность душит, сводит с ума. Измена чудится всюду ("она Мэзи, ей все можно" — говорил из "Свет погас").
III. "Жемчуга" ["Ч<ужое> небо"]
Надписал: "Кесарю — Кесарево", привез, когда приехал венчаться, тогда же (1910) подарил "Балладу":

Тебе, подруга, эту песнь отдам,
Я веровал всегда твоим стопам,
Когда вела ты, нежа и карая. ("Ч<ужое> н<ебо>".)

(см. цикл "Беатриче".)
IV. И последний цикл стихов в "Чуж<ом> небе"** — повесть о том, что случилось с ним и его любовью, как он с ней борется, какая она все же страшная, но в этих стихах уже и освобождение. Тут же цикл стихов из Машиного альбома. Потом — только "Ямбы".
На дальнейшее творчество Н<иколая> С<тепановича> я не претендую. Он писал и М.Левберг (II цех без меня), и его своей "большой любви" Тане Адамович (позн<акомился> 6 января 1914 г.), и будущей жене А.Н.Энгельгардт (см. их переписку), и Арбениной, и Одоевцевой. Целый сборник посвящен парижской даме (к "Синей звезде").
<январь 1963>
____________
* Падаль (фр.). название стихотворения Ш.Бодлера.
** Я имею в виду: "Набегала тень...", "Укротитель зверей", "Ты совсем, ты совсем...". Сюда же: "Из города Киева", "Она", два акростиха, где двойственность, и парижское "Нет тебя" (1911), где и луна, и "Тебе предался я давно". И как ни странно — Товарищ от Бога. ("Маргарита" — просто запись моего сна.) Прекращаю перечисление, потому что не хочу превратиться в Лепорелло, поющего свое знаменитое ариозо "Каталог побед".

Глаза серые два раза. (у Веры Аренс были ярко-голубые глаза). Ей он написал, что стихи ей, во время нашей длительной ссоры, а мне прислал его гораздо раньше, записанным на Обри Бердслее. (В Севастополь).
Другое стихотворение ("Царица иль, может быть, просто капризный ребенок"), кот<орое> в том же письме он якобы обращал к О.В.Голенищевой-Кутузовой, тоже имеет другую адресатку. (Мы сидели у моря, дача Шмидта, летом 1907 г., и волны выбросили на берег дельфина. Н<иколай> С<тепанович> уговаривал меня уехать с ним в Париж- я не хотела. От этого возникло это стихотворение и еще один мой портрет в ряду других.) В 1910 г. привез "Балладу" — мне...

Тебе, подруга, эту песнь отдам,
Я веровал всегда твоим стопам,
Когда вела ты, нежа и карая,
Ты знала все, ты знала, что и нам
Блеснет сиянье розового рая.

А вот мелькнувшая надежда:

Девушка, игравшая судьбой,
Сделается нежною женой,
Милым сотоварищем в работе...*

(1910 — летом, из IV гл<авы> "Открытия Америки".) Там же ("Откр<ытие> Амер<ики>" Г<умилев> писал летом на Бульварн<ой> после Парижа):

Знаю, сердце девушек бесстрастно,
Как они, не мучить никому.

____________
* Парижское стихотворение 1910 <г> "Нет тебя" описывает то, что действвительно было, но уже начинается двойственность — дневная — ночная — (и как всегда — луна). Ср. "Семирамида" и "Из города Киева".
В "Сне Адама" опять эта "проблема женщины" (Ева и Лилит — святая и блудница). И ужас: "Чужая, чужая!" Книга "Ром<антические> цветы" 1908 целиком обращена ко мне. Когда Брюсов спросил, почему там нет "Маскарада", Г<умилев> ответил: "Потому что посвящ<ение> противоречит общему посвящению книги". Об этот ужас, "больной кошмар", разбиваются все надежды. (Укрощенье зверей:

И голодные тигры лизали
Колдуну его пыльные ноги.)

Через несколько лет, в 1911 г.:

Зверь тот свернулся у вашей кровати,
Смотрит в глаза вам, как преданный дог.

А это тот зверь, который "первым мои перекусит колени". Вторая надежда (экзот<ическое> путеш<ествие> кончается точно так же, причем и начало, и середина, и конец в одном стихотворении):

и тая в глазах злое торжество
Женщина в углу слушала его.*

И наконец:

Я увидел блестящий кинжал
В этих милых руках обнаженным

Прислал из Парижа в период самоубийств, а [в том же] 1911 г.:

И мне сладко, не плачь, дорогая,
Знать, что ты отравила меня.

И все время как непрерывный аккомпанемент — черная жгучая ревность.

Лиру положили в лучшем зале
А поэту выкололи очи.

____________

* А в итоговых "Ямбах":
Ты, для кого искал я на леванте
Нетленный пурпур королевских мантий.

Стихи из "Ч<ужого> неба", ко мне обращенные, несмотря на всю их мрачность, уже путь к освобождению, кот<орое>, по мнению некоторых лиц, никогда не было полным, но прдположим, что было. После "Ямбов" я ни на что не претендую. Но и в "Чуж<ом> небе" я не одна.
Цикл стихов Маше — просто стихи из ее альбома, там же какая-то лесбийская дама (не то В.Яровая, не то Паллада), потом (уже в 14 г.) Таня Адамович, М.Левберг, Тумповская, Лариса Рейснер, А.Энгельгардт. На ком-то он собирался жениться (Рейснер), на ком-то женился (Энгельгардт), по кому-то сходил с ума ("Синяя звезда"), с кем-то ходил в мебл<ированные> комнаты (Ира?), с кем-то без особой надобности заводил милые романы (Дмитр<иева> и Лиза К<узьмина>-К<араваева>), а от бедной милой Ольги Николаевны Высотской даже родил сына Ореста (13 г.). Все это не имело ко мне решительно никакого отношения. Делать из меня ревнивую жену в 10-х годах очень смешно и очень глупо*.
<Весна 1963>
______________
*но так как я привыкла доходить до корня вещей, — мне стало ясно, что старушкам в эмиграции очень захотелось, чтобы к ним ревновала Ахматова своего мужа, что они были как минимум m-mes Виже Лебрен, Адерины Патти, Лины Кавальери, m-me de Сталь и m-me Рекамье. Это несомненно их священное право, но лучше пусть они теснятся вокруг книг Н<иколая> С<тепановича> и выбирают, кому вершки, кому корешки, и оставят меня в покое. Обо всем, что я написала в этой тетради, они не имели представления. Ни Гумилев, ни я не разглашали подробности наших отношений, эти дамы (и кавалеры) застали нас в совершенно иной (завершит<ельной>) стадии, они и не подозревали и до сих пор не подозревают о трагических годах 05-09, о том, сколько раз я разрушала наши отношения и отрекалась от него, сколько раз он, по секрету от родных, заняв деньги у ростовщика, приезжал, чтобы видеть меня (в Киев <в> 1907 <г>, на дачу Шмидта летом 07 <г> возле Херсонеса, в Севастополь, в Люстдорф <в> 1909 под Одессой, опять в Киев), как в Париже через весь город ездил взглянуть на дощечку — Boulevard Sebastopol, пот<ому> что я жила в Севастополе, как он не мог слушать музыку, потому что она напоминала ему обо мне, как он ревновал, причем, чтобы доказать его ревность по стихам, не надо пускаться на такие мелкие хитрости, как Мако (стр...), кот<орый> цитирует вторую и третью строфы (цитата) и опускает первую:

Муж хлестал меня узорчатым
Вдвое сложенным ремнем.
Для тебя в окошке створчатом
Я всю ночь сижу с огнем —

Из которой следует, что ревность героини обращена отнюдь не к мужу, если уж стихи обо мне. Хотя очевидно, никакой муж и т.д., и никого я не ждала до зари. Как, наконец, получив после длительного молчания мое самое обыкновенное письмо, ответил, что он окончательно понял, что все на сввете его интересует постольку, поскольку это имеет отношение ко мне, как из моей брошки (голова и крылья орла) он сделал одно из своих самых значительных стихотворений, как от обиды и ревности ездил топиться в Трувилль и в ответ на мою испуганную телеграм<му> ответил так: "Viverai toujours"(+), как он рассказывал Ал<ексею> Толстому, что из-за меня травился на fortifications (++) (это было записано со слов Толстого).
+ Поживу еще (фр.)
++ Укреплениях (фр.)

Уже когда в начале 20-х годов я руководила сборами воспоминаний о Н<иколае> С<тепановиче>, я называла эти и еще очень многие женские имена, не для сплетен, разумеется, а для того чтобы указать, к кому что относится.
Ошибка современных зарубежных литературоведов заключается главным образов в том, что они <видят> автобиографию только в "Ямбах". После "Ямбов" Гумилев вспоминает о своем молодом бреде два раза. I. "Эзбекие" (1918 г. в Париже, когда он переживал очень глубокое чувство к "Синей звезде"). (Цитата.) II. "Память" — тут он прямо всеми словами говорит, что он повесил вывеску поэта/над дверьми в мой одинокий дом", т.е. оттуда пошли стихи.

В августе 1911 г. Н<иколай> С<тепанович> и я поехали из Слепнева в Москву. В ресторане "Метрополя" завтракали с С.А.Поляковым (издателем "Весов"). Он подробнейшим образом объяснял нам, отчего он закрыл "Весы", что очень огорчало Гумилева. Оказывается, дело было в том, что тогдашняя молодежь пошла не за Брюсовым, а за Белым, и тогда Брюсов решил, что "Весам" не быть. Потом у нас в гостинице был сам Белый. Брал у Г<умилева> стихи в альманах "Мусагет".
<май 1963>

Я совершила по этой поэзии долгий и страшный путь и со светильником и в полной темноте, с уверенностью лунатика шагая по самому краю. Сама я об этом не писала ни тогда, ни потом. Кроме двух стихотворений — одно [из них] даже напечатано*, но описанию домашних ночных страхов царск<осельского> дома посвящена одна из семи "Ленинградских элегий" — 1921 г. ("В том доме было очень страшно жить...").
Я знаю главные темы Гумилева. И главное — его тайнопись.
В последнем издании Струве отдал его на растерзание двум людям, из которых один его не понимал (Брюсов), а другой (Вяч<еслав> И<ванов>) — ненавидел.
Мне говорят, что его (Гл<еба> Струве) надо простить, потому что он ничего не знает. Я тоже многого не знаю, но в таких случаях избегаю издавать непонятный мне материал. Писать про мать сына Гумилева Ореста, ныне здравствующую (О.Н.Высотскую), что "не удалось выяснить, кто это", считать женой Анненского жену его сына (Кривича) Наталию Владимировну, рожд<енную> фон Штейн, сообщать, что адмирал Немитц был расстрелян вскоре после Гумилева**, и этим препятствовать выходу стихов Н<иколая> С<тепановича> на родине, жалеть, что нет воспоминаний Волошина и Кузмина, называя их друзьями, в то время как они были лютые враги, приводить впечатления 8-лет<него> Оцупа о внешности Г<умилева>, верить трем дементным старухам (А.А.Гумилевой, В.А.Неведомской, И.Одоевцевой), все забывшим, всем мощно опошляющим и еще сводящим какие-то свои темные счеты — все это едва ли достойное занятие, когда дело идет о творчестве и жизни большого поэта и человека сложного и исключительного.
____________
* "И когда друг друга проклинали" и "Пришли и сказали: "Умер твой брат".
** Недавно мы чествовали 83-летие первого советского адмирала Немитца. (см. "Литературная Россия", 1963, N.) — прим. Анны Ахматовой.

Но, конечно, Гл<ебу> Струве еще далеко до озарений 83-л<етнего> Маковского, о которых придется говорить отдельно.
В Петербурге Маковского никто никогда не принимал всерьез. Его называли и "моль в перчатках". Таким он и остался, приобретя в эмиграции все, что полагалось там приобрести*. Кроме того, он, по-видимому, попал в какой-то специфический слепневский кружок (Митя Караваев — pere Dm, Дима Бушен, Вера Неведомская, Оля Оболенская), прямо хоть в Дубровку к Ермоловым ехать на именины, но они не поехали в Дубровку, а занялись на досуге пустыми и зловредными сплетнями о людях, которые уже не могли защитить себя — о Гумилеве и обо мне. В начале этого очерка я привожу ряд доказательств, теперь прошу читателя самого судить.
Поступить так толкают меня не личные соображения, а уважен<ие> к памяти так страшно погибшего поэта. Отсечение его корней или неверное толкование истоков творчества никогда не помогло понять и его расцвет.
9 мая. День победы

_____________
* Надо думать, что у старика (С.К.М<аковского>) в эмиграции были очень жестокие враги, которые так беспощадно расправились с ним. Выдумка про мою ревность совершенно бесподобна. У Масо или не было моих книг, или он не удосужился их перечитать. А там ведь все написано. (Напр<имер>: "Я плакала и кялась...", "Муж хлестал меня узорчатым".) Про первое из этих стихотворений (1911 г.) Н<иколай> С<тепанович> довольно язвительно сказал: "Ты пишешь по образцу украинской песни:

Сама же наливала
Ой, ой, ой, ой...
Сама же выпивала
Ой, Боже мой.

Но все-таки ему принадлежат "бродячие строчки":

Ты — победительница жизни,
И я товарищ вольный твой (10-е годы).

И напечатанные во время войны:

И ведаю, что обо мне, далеком,
Звучит Ахматовой сиренный стих.

Бесконечное жениховство Н<иколая> С<тепановича> и мои столь же бесконечные отказы наконец утомили даже мою кроткую маму, и она сказала мне с упреком: "Невеста неневестная", что показалось мне кощунством. Почти каждая наша встреча кончалась моим отказом выйти за него замуж. А "papa Maco" пишет: "Он не торопился жениться". Нет, Серг<ей> Конс<тантинович>, он очень торопился.
** Сиренный стих из Вил<она> баллады о дамах... "Au voix de sirene". — прим. Анны Ахматовой.

* * *

Маргарита
Мне в юности приснился странный сон, будто кто-то (правда, не помню кто) мне говорит: "Фауста вовсе не было — это всё придумала Маргарита... а был только Мефистофель...". Не знаю, зачем снятся такие страшные сны, но я рассказала мой сон Н<иколаю> С<тепановичу>. Он сделал из него стихи. Ему была нужна тема гибели по вине женщины — здесь сестры.
Канатная плясунья
В другой главе я объяснила глубокие корни этого стихотворения и указала место, которое оно занимает в поэзии Гумилева. (ср. "Игры" — заклинание зверей).
Здесь ограничусь тем, что напомню ст<ихотворение> "Догорала тень...". В них соседние темы. (Страшная женщина.) С ними почти одновременно — "Из города Киева"*, где автор — добрый малый, кот<орый> думал — забавницу, гадал — своенравницу, веселую птицу — певунью. Тоже мне — stile russe!
<август 1963>
___________
* "из логова змиева" — меня за гибкость называли — женщина-змея.

* * *

Луна
1) Семирамида, вероятно, посвящ<ена> И.Ф.А<нненскому> потому, что он ее похвалил. Других причин нет, но она ("Семир<амида>"), очевидно, примыкает к антилунным стихам ("А выйдет луна, затомится", 1911. "Жену, что слишком была красива / И походила на луну", конец — "Нет тебя тревожней и капризней" (цитата...) и "Я отдал кольцо этой деве Луны", то "Лунная дева, то дева земная", а еще просил отдать насовсем две мои "бродячие строчки":

Я только голосом лебединым
Говорю с неправедной луной.

А Семирамида, кроме того, еще и мужеубийца. А это тоже его тема. См. "Ч<ужое> небо" — "Отравленный" и его корни в "Жемчугах":

Все свершилось, о чем я мечтал
Еще мальчиком странно-влюбленным,
Я увидел блестящий кинжал...

Сразу три слоя... Обо всем этом никто никогда ни слова не сказал.
<август 1963>

* * *

Никому не приходит в голову сравнить поведение трех героинь его стихов: 1) Семирамиды —

...От лунного взгляда,
От цепких лунных лучей
Мне хочется броситься из этого сада
С высоты семисот локтей.

2) Юродивой новобрачной из города Киева, из логова змиева —

А выйдет луна, затомится,
И смотрит, и стонет, как будто хоронит
Кого-то, и хочет топиться.

3) И собственной подруги жизни (Париж, 1910, "Нет тебя тревожней и капризней...")
4) А еще в Царском Селе Гумилев напишет:

И я отдал кольцо этой деве Луны
За неверный оттенок разбросанных кос,

а дева Луны — это труп из баллады, за которую король убил певца.
<лето 1963>

* * *

1. Н<иколай> С<тепанович> говорил, что согласился бы скорее просить милостыню в стране, где нищим не подают, чем перестать писать стихи.
2. Когда в 1916 г. я как-то выразила сожаление по поводу нашего в общем несостоявшегося брака, он сказал: "Нет — я не жалею. Ты научила меня верить в Бога и любить Россию".
3. Сейчас, как читатель видит, я не касаюсь тех особенных, исключительных отношений, той непонятной связи, ничего общего не имеющей ни с влюбленностью, ни с брачными отношениями, где я называюсь "тот другой" ("И как преступен он, суровый"), который "положит посох, улыбнется и просто скажет: "Мы пришли"". Для обсуждения этого рода отношений действительно еще не настало время. Но чувство именно этого порядка заставило меня в течение нескольких лет (1925 -1930) заниматься собиранием и обработкой материалов по наследию Г<умиле>ва.
Этого не делали ни друзья (Лозинский), ни вдова, ни сын, когда вырос, ни так называемые ученики (Георгий Иванов). Три раза в одни сутки я видела Н<иколая> С<тепановича> во сне, и он просил меня об этом (1924. Казанская, 2).
Царское Село в стихах Н<иколая> С<тепановича> как будто отсутствует. Он один раз дает его как фон к стихотворению "Анненский" ("Последний из царскосельских лебедей". Сам царскосельским лебедем быть не хочет).
Однако это не совсем так. Уже в поэмах "Пути конквистадоров" мелькают еще очень неуверенной рукой набросанные очертания царскосельских пейзажей и парковая архитектура (павильоны в виде античных храмов). Но все это не названо и как бы увидено автором во сне. Не легче узнать во "дворце великанов" — просто башню-руину у Орловских ворот. Оттуда мы действительно как-то раз смотрели, как конь золотистый (кирасирский) "вставал на дыбы".
Еще царскосельское впечатление (как мне сказал Гумилев):

Был вечер тих. Земля молчала,
Едва вздыхали цветники,
Да от зеленого канала,
Взлетая, реяли жуки.

А это где-то около Большого Каприза и на пустыню Гоби мало похоже.
Третье — в стихотворении "Озера", "печальная девушка" — это я. Написано во время одной из наших длительных ссор. Н<иколай> С<тепанович> потом показывал мне это место. Ненюфары, конечно, желтые кувшинки, а ивы действительно были. Ц<арское> С<ело> было для Н<иколая> С<тепановича> такой унылой низменной прозой.

Две мои фотографии в царскосельск<ом> парке (зимняя и летняя) в 20-х годах сняты на той скамейке, где Н<иколай> С<тепанович> впервые сказал мне, что любит меня (февраль...).
Его решение больше не жить, если я не уеду с ним (на Пасхе 1905), вероятно, точно отражено в "Трудах и днях" — их у меня нет сейчас под рукой.
Записать Духов день в Бежецке 1918. Церковный звон, зеленый луг, юродивый ("Угодника раздели!"). Н<иколай> С<тепанович> сказал: "Я сейчас почувствовал, что моя смерть не будет моим концом. Что я как-то останусь... может быть".
(Недавно, <в> 1963 г., Лида Аренс сказала мне, что стих<отворение> "Андрогин" относится к ней, а Зоя Аренс призналась, что в страшные времена сожгла два письма Н<иколая> С<тепановича>.)
записала в декабре 1963

об акмеизме

...Гум<илев> имел намерение опереться на Брюсова, кот<орый> вел систематическую борьбу с "Орами", — т.е. Вячеславом Ивановым*. Вместо этого Брюсов стал бешено защищать символизм, кот<орый> он сам только что объявил конченным, а манифест Гумилева назвал опоздавшим на два года документом, к тому же списанным с "Заветов символизма" Вячеслава Иванова. Что могло быть убийственнее!
Как известно, манифест Г<умилева> вызвал мощную бурю протестов, негодования, издевательства. Мы стали настоящими "poetes maudits". Отчего же, спрашивается, "Заветы символизма" прошли совершенно незамеченными. А дело в том, что опытнейший литературный политик Б<рюс>ов стал бить из тяжелых, как сказали б на фронте.
Милый, но наивный Мочульский многого не допонял в Брюсове.
В<алерий> Я<ковлевич> принадлежал к тем поэтам мыслителям (таков был и Пастернак), кот<орые> считают, что на страну довольно одного поэта и этот поэт — это сам мыслитель.
_____________
* с. Мочульский "Валерий Брюсов", стр...
** проклятые поэты (фр.).

В данном случае, примеряя маски, Брюсов решил, что ему (т.е. единственно истинному и Первому поэту) больше всего идет личина ученого неоклассика.
Акмеисты все испортили, — приходилось вместо покойного кресла дневного ясного неоклассика (т.е. как бы Пушкина ХХ в.) опять облекаться в мантию мага, колдуна, заклинателя, и со всей свойственной ему яростью, грубостью и непримиримостью Брюсов бросился на акмеистов.
А Белый еще лучше! — он просто придумал, что дал <...>
Я отчетливо помню то собрание Цеха (очень 1911, у нас, в Царском), когда было решено отмежеваться от символистов, с верхней полки достали греческий словарь (не Шульц ли!) и там отыскали — цветение, вершину. Меня, всегда отличавшуюся хорошей памятью, просили запомнить этот день. (Записать никому не приходило в голову.) Что, как вы видите, я и сделала... Из свидетелей этой сцены жив один Зенкевич. (Городецкий хуже, чем мертв).
Стихи Нелли как брюсовская реакция на успех моих ранних стихов. Когда просиял Пастернак, Брюсов, как известно, стал подражать ему. На вечере женской поэзии Б<рюс>ов выступал против меня, — очевидно, в честь Адалис (см. воспоминания Цветаевой). Затем объявил Адалис неоакмеисткой, как бы перешагнув через нас и объявив совершенно конченными.
(Вообще символисты относились друг к другу, как пауки в банке. [Вот что] пишет Белый, в 19.. пытавшийся объединить три журнала — "Весы", "Перевал" и "Золотое руно": "Чтобы из трех батарей обстреливать злую башню Вяч<еслава> Иванова.)
<февраль 1965>

Pазъяснение одного недоразумения

Теперь настает очередь Маковского. Сейчас прочла у Др<айвера>, что они, Маковские, почему<-то> стали моими конфид<ентами>, и против воли Гумилева. Сер<гей> Конст<антинович> напечатал мои стихи в "Аполлоне" (1911). Я не позволю оскорблять трагическую тень поэта нелепой и шутовской болтовней, и да будет стыдно тем, кто напечатал этот вздор.
Вначале я действительно писала очень беспомощные стихи, что Н<иколай> С<тепанович> и не думал от меня скрывать. Он действительно советовал мне заняться каким-нибудь другим видом искусства, напр<имер>, танцами ("ты такая гибкая".) Осенью 191 г. Гум<илев> уехал в Аддис-Абебу. Я осталась одна в гумилевском доме (Бульварная, д<ом> Георгиевского), как всегда, много читала, часто ездила в Петербург (главным образом, к Вале Срезневской, тогда еще Тюльпановой), побывала и у мамы в Киеве, и сходила с ума от "Кипарисового ларца". Стихи шли ровной волной, до этого ничего похожего не было. Я искала, находила, теряла. Чувствовала (довольно смутно), что начинает удаваться. А тут и хвалить начали. А вы знаете, как умели хвалить на Парнасе серебряного века! На эти бешеные и бесстыдные похвалы я довольно кокетливо отвечала: "А вот моему мужу не нравится". Это запоминали, раздували, наконец, это попало в чьи-то мемуары, а через полв<ека> из этого возникла гадкая злая сплетня, преследующая "благородную цель" — изобразить Гумилева не то низким завистником, не то человеком, ничего не понимающим в поэзии. "Башня" ликовала...
25 марта 1911 г. (Благовещенье ст<арого> стиля) Гумилев вернулся из своего путешествия в Африку (Аддис-Абеба). В нашей первой беседе он, между прочим, спросил меня: "А стихи ты писала?" я, тайно ликуя, ответила: "Да". Он попросил почитать, прослушал несколько стихотворений и сказал: "Ты поэт — надо делать книгу". Вскоре были стихи в "Аполлоне" (1911, N 4.)...
Вернувшись в Царское Село, Коля написал мне два акростиха (они в моем альбоме) — "Ангел лег у края небосклона" и "Аддис-Абеба — город роз". В те же дни он сочинил за моим столиком "Из города Киева" — полушутка, полустрашная правда. Снова признанье своего бессилья в нашей вечной борьбе, о котором столько говорится в прошлых стихах (... "И оставался хром, как Иаков"). Я сечас записала про акростихи, потому что, кажется, забыла показать их Аманде и даже не помню, датированы ли они в моем альбоме. Замечание, что Гумилеву разонравились мои стихи, вызывает некоторое недоумение.
По тогдашним правилам поведения ему совсем не подобало печатно хвалить стихи своей жены. Это теперь Арагон всех растлил, да и я бы этого не потерпела*. Довольно того, что он сочуственно отозвался о "Четках" (1914, "Ап<оллон>", N...).
<апрель 1965>
_____________
*Однако, в ненапечат<анн>ом письме в издании Г.Иван<ова> "писем [кажется] есть мое имя. Там Гум<илев> поругивает Жоржика, а тот счел за благо оздержаться от включения его в редак<тированный> им сборник.

Тринадцатая осень века, т.е., как оказалось потом, последняя мирная, памятна мне по многим причинам, о которых здесь не следует говорить, но кроме всего я готовила к печати мой второй сборник — "Четки" и, как всегда, жила в Царском Селе. В это время я позировала Анне Михайловне Зельмановой — Чудовской, часто ездила в Петербург и оставалась ночевать "на тучке".
Гум<илев> приехал домой только утром. Он всю ночь играл в карты и, что с <ним> никогда не случалось, был в выигрыше. Привез всем подарки: Леве — игрушку, Анне Ивановне — фарфор<овую> безделуш<ку>, мне — желтую восточную шаль. У меня каждый день был озноб (t.b.c.), и я была рада шали. Это ее Блок обозвал испанской, Альтман на портрете сделал шаль шелковой, а женская "молодежь тогдашних дней" сочла для себя обязательной модой. Подробно изображена эта шаль на плохом портрете Ольги Людвиговны Кард<овской>.
<апрель 1965>
Как всегда бывало в моей жизни, случилось то, чего я больше всего боялась. Бульварные, подтасованные, продажные и просто глупые мемуары попали в научные работы. Первый попался на эту удочку Бруно Карневали (Падуанский сборник — предисловие), но он сравнительно легко отделался.
Второй жертвой стал С.Драйвер. Его случай тяжелее. Из-за этого вся работа не может приобрести нужный тон. Вначале он говорит, что его объект — легендарен, а затем подробно рассказывает, как какую-то унылую молчаливую женщину постепенно бросает ее совершенно несимпатичный муж...
С 1904 г. по 1910 (начная с "Русалки") можно проследить наши отношения, зафиксированные в "Трудах и днях" и абсолютно неизвестные "мемуаристкам" типа Неведомской и А.А.Гумилевой, и вообще моим биографам.
Нельзя просто сказать — напечатал "Ром<антические> цветы" и посвятил их Ахматовой и ... точка, в то время как это почти поэтизирован<ная> история его любви (ей же посвяще<ны> "Радости земной любви"), его отчаяния, его ревности... (см. А.Н.Т<олстой> о самоуб<ийстве>).
Тема музыкально растет, вытекает в "Жемчугах" и расплавляется в "Чужом небе". А Вера Алексеевна усмотрела "И тая в глазах злое торжество", а здесь и [покоритель] заклинатель (заветная тема покорения природы), и тот, кто говорит: "Зверь тот свернулся у вашей кровати". Она хихикает от колдуньи "Из г<орода> Киева", не понимая, что в то же время (1911 г.) написаны "Она" и "Нет тебя" (1910. париж).
(На его путеш<ествия> можно пожертвовать один абзац (о том, куда я ездила, нет ни слова, напр<имер>, в Париж в 1911 г., в Киев — к маме много раз, в Крым (юго-зап<адный>) в 1916.
Советую вместо кусков перепутан<ной> биографии Г<умилева> написать самым подробнейшим образом, каким он был для молодежи и даже <в> 30-е годы, и удивительно, что поэт, влиявш<ий> на целые поколения после своей смерти, не оказал ни малейшего влияния на девочку, которая была с ним рядом и к которой он был привязан так долго огромной трагической любовью ( а м.б., именно поэтому). Это сократит работу преписывания Струве и придаст неожид<анный> интерес, да еще покажет, какой заряд творческ<ой> энергии был заложен в эту душу. Вот эта тема, над которой стоит поработать, но не стоит походя называть Гумилева учеником Брюсова и подражателем Леконт де Лиля и Эредиа. Это неверно, тысячу раз сказано, затрогано такими ручками! Дешево, вульгарно и к теме дис<сертации> (Ах<матова>) не имеет никакого отношения. Лучше скажем, что Г<умилев> поэт еще непрочитанный и человек еще не понятый. Теперь уже кто-то начинает догадываться, что автор "Огн<енного> стола" был визионер, пророк, фантаст. Его бешеное влияние на современную молодежь (в то время как Брюсов хуже, чем забыт).
<...>
Иначе при первом прикосновении к биогр<афии> Г<умилева> живых рук все мгновенно превратится в кучу зловонного мусора. Нап<ример>, новелла Неведомской о "Сельском цирке" или ее наглое улюлюканье по поводу его неумения ездить верхом. Во-первых, это не имеет ни малейшего отношения к теме дис<сертации>, т.е. <к> Ахматовой, во вторых, так, вероятно, было в 1912 г. (послед<нее> слепневское лето Гумилева), и поэту вовсе необязательно быть жокеем, а кроме того, надо думать, что этому искусству Г<умилев> все же несколько подучился через два года в маршевом эскадроне лейб-гвардии уланского полка, в деревне Наволоки около Новгорода (куда я к нему ездила), потому что второй Георгий он получил за нечто, совершенное в строю, и дни и ночи проводил в седле. Даже дома во сне страшным голосом кричал: "По коням". Можно себе представить,что ему снилось.
Мой совет: убрать какую-то побочную ублюдочную биографию Г<умилева>, заменить ее моей (по возможности). М.б., даже стоит дождться опуса Хейт — Левенсон, кот<орый> должен дать гигантский материал, кот<орый> с легкостью уничтожит работу С.Драйвера, бред Маковского, вранье Г.Иванова и мещанские сплетни старушек. Им и в голову не приходит, что никакой seclusion after the "tragic events"* не было. Печатались стихи всюду и книги. Стала членом Правления Дом<а> иск<усств> и Дома лит<ераторов>. Наоборот, я именно тогда и возникла (выступления, журналы, альманахи), потому что рассталась с Вл<адимиром> Каз<имировичем> Ш<илейко>. Это он, одержимый своей сатанической ревностью, не пускал меня нникуда. Я оставила его навсегда весной 1921 и летом написала большой цикл стихов ("Путник милый" — "Заплаканная осень" 15 сент<ября>), из кот<орых> возник сборник "Anno Domini".
Не скажу, чтобы было особенно приятно видеть себя и Колю глазами мелкого жулика Г.Иванова, абсолютно впавшего в детство, [но почему-то] злобствующего, умираюшего от зависти С.Маковского и убогих и мещанских сплетниц, вроде Веры Неведомской (с кот<орой> Гум<илев> был мельком в связ<и>), и А.А.Гумилевой-Фрейгант, с которой Коля слова не сказал. (Когда Митя шел на войну, А<нна> А<ндреевна> потребовала у него завещание в ее пользу (?!). Коля сказал: "Я не хочу, чтобы мамины деньги (братья были не деленные) Аня употребила на устройство публ<ичного> дома".
___________
*уединение после трагических событий (англ.)

Кроме всего прочего, все эти персонажи были совершенно чужды нашей жизни, ничего в ней не понимали, хотят заработать на этом деле какие-то деньги или имя.
Критика источников в современном литературоведении — насущная задача (знаю по пушкиноведению).
Одна зависть — самая слепотствующая из страстей, какие ее деяния, страшно подумать!
Надо сказать, что С.Драйвер попал во все подставленные ему западни — не пропустил ни одной. Нигде не усомнился — поверил всем.

К библиографии тоже стоит отнестись иначе. Напр<имер>, Шагинян — только дневник (1923), а что она писала раньше!
А я, наконец, не согласна! Я не хочу, чтобы мне подсовывали какую-то чужую и мне отвратительную жизнь и старались уверить меня, что я ее прожила, а она просто — плод воображения 5-6 каких-то подозрительных личностей (в основном выживших из ума).

А еще, милый Сэм, нельзя говорить, что меня взрастили какие-то "петерб<ургские> салоны", между тем как я попала в эти салоны со стихами, которые создали мою известность. (Стихи зимы 1910 — 1911 г.)
<...>
Меня не печатали 25 лет. (С 25 до 40 и с 46 по 56). Это отнюдь не значит, что я не писала 25 лет. Во второй антракт я писала "Поэму без Героя", в первый — "Реквием" (1935 — 1940), "Русский трианон" (уцелели отрывки) и ряд не самых моих дурных стихотворений. Вы говорите, что кончаете 22 годом. Добро вам, но "Лотова жена" и "Муза" — 1924, "Последний тост" — 1934 и т.д., и "Если плещется", 1 дек<абря> 1928 г.
Всем, что я сегодня (18 мая 1965, Комарово) здесь пишу, я меньше всего хочу оправдаться. Я, может быть, скажу о себе нечто во много раз худшее, чем все они, но это будет по крайней мере — правда.
Нашу переписку (сотни писем и десятки tel) мы сожгли, когда женились, уже понимая, что это не должно существовать.
На фото надпись из "Fleurs du Mal"*:

Mais brule par l'amour du beau
Je n'aurai pas l'honneur sublime
De donner mon nom a l'abime
Qui me servira de tombeau.
("La plainte d'un Icare"**)

Надпись на этой книге:
"Лебедю из лебедей — путь к его озеру".
Посвящение мне, А.А.Гор<енко> — "Русалки", 1903. Автограф, каким-то чудом уцелевший у меня, — могу прислать вам фото, так же как надпись на парижских "Романтических цветах". Мой экземпляр на papier japon*** или что-то в этом роде — единственный в мире.
Вот и все. Подумайте — нет ни обиженной талантливой девочки, ни мужа- тирана, ни конфидента — Маковского.
О моей роли в зарождении акмеизма здесь говорить неуместно.
<18 мая 1965>
_____________
* Цветы зла (фр.), назв. книги стихов Ш. Бодлера.
**

В мечту влюбленный, я сгорю,
Повергнут в бездну взмахом крылий,
Но имя славного могиле,
Как ты, Икар, не подарю!
("Жалоба Икара")

*** Японская бумага (англ.).

Для Аманды. <...> Взять цитату из письма Гум<илева> к Сол<огубу> (с фронта).
Во-первых, там находим растроение себя, столь характерное для Гумилева: поэт — воин — путешественник, причем он явно отдает предпочтение двум последним. Ср<авнить> одно из [последних] поздних и замечательнейших стихотворений Г<умилева> "Память" (цитаты), а также его парижский портрет-триптих. (Гончарова). А еще в 13 г. "Пятистоп<ные> ямбы", где то же построение.
Во-вторых, в этом письме Гумилев совершенно недвусмысленно говорит о своей горькой литературной судьбе. Добро Глебу Струве утверждать, что Г<умилев> прославился после "Жемчугов" (1910) и его (Шлебины) товарищи по ком<мерческому> училищу зачитывались "Капитанами". Сам поэт прекрасно знал, что такое лит<ературный> успех и еще лучше знал, что успеха не имел. В 1918 г. он писал Лоз<инскому> из Лонд<она>, чтобы тот купил его книги (кажется, "Чуж<ое> небо", П., 1912) и послал ему, уверенный, что их можно достать в любой кн<ижной> лавке.
И не только от несчастной любви (как мы видели выше), но и от литературных неудач и огорчений Гумилев лечился путешествиями.
К сожалению, даже такие явные вещи недоступны для наших исследователей, а все-таки, когда пишешь о стихах, следует заниматься и столь элементарным их подтекстом, а не только тупо повторять, что Г<умиле>в — ученик Брюсова и подражатель де Лиля и Эредиа. Дело в том, что и поэзия, и любовь были для Гумилева всегда трагедией. Оттого и "Волшебная скрипка" перерастает в "Гондлу". Оттого и бесчисленное количество любовных стихов кончается гибелью (почти все "Ром<антические> цветы"), а война была для него эпосом, Гомером, и когда он шел в тюрьму, то взял с собой "Илиаду". А путешествия были вообще превыше всего и лекарством от всех недугов ("Эзбекие", цитата). И все же и в них он как будто теряет веру (временно, конечно). Сколько раз он говорил мне о той "золотой двери", которая должна открыться перед ним где-то в недрах его блужданий, а когда вернулся в 1913 <году>, признался, что "золотой двери" нет. (См. "Пятист<опные> ямбы"). Это было страшным ударом для него.

Примечание N 2
Он так любил "У самого моря", что просил меня посвятить ему эту поэму.
Примечание N 3
могло бы называться — "На ком женился Гумилев" или "За кого вышла замуж Ахматова".

. . .
По мнению одних (D.D.Di Sarra) — модная петербургск<ая> поэтесса, хозяйка ввеликолепного салона на Фонтанке, вышла замуж в 1910 <году> за путешественника, поэта и искусного организатора литературных групп. (См. Мочульск<ий> "Андрей Белый".) По мнению других (Глеб Струве), уже знаменитый после "Жемчугов" Н.Гумилев женился в Киеве на дочери отс<тавного> инж<енера>-мех<аника> флота А.Горенко. Еще: Гум<илев>, глава акм<еистов>, открывает Ахм<атову> (нем<ецкая > цитата). (И такое приходится читать чуть не каждый день*.) Некоторые прибавляют: которую он встречал [уже] еще в Царском Селе.
____________
*...del salotto letterario ch'essa teneva sulla Fontanka a Pietroburgo … a veva sposato nel 1910 N.G. que eccelleva come viaggiatore fantastico come poeta ed abite organisatore di gruppi letterari*. — прим. Анны Ахматовой.
...литературного салона (кружка), находившегося на Фонтанке в Петербурге... Женились в 1910. Н<иколай> Г<умилев> был знаменит как фантастический путешественник, как поэт и как основатель литературной группы (направления) (итал.).

Разумеется, из этих двух страниц, которые я написала сегодня, можно сделать не очень тонкую книжку, но это я предоставляю другим, напр<имер>, авторам диссертаций о Гумилеве, кот<орые> до сих пор пробавляются разговорами об ученичестве у Брюсова и подража<нии> Леконт де Лилю и Эредиа.
И где это они видели, чтобы поэт с таким плачевным прошлым стал автором "Памяти", "Шестого чувства" и "Заблудившегося трамвая", тончайшим ценителем стихов ("Письма о русской поэзии") и неизменным best seller'ом, т<о> е<сть> его книги стоят дороже всех остальных книг, их труднее всего достать. И дело вовсе не в том, что он запрещен -мало ли кто запрещен. По моему глубокому убеждению, Г<умилев> поэт еще не прочитанный и по какому-то странному недоразум<ению> оставшийся автором "Капитанов" (1909 г.), которых он сам, к слову сказать, — ненавидел.

Разочарование в войне Г<умилев> тоже перенес, и очень горькое:

Для чего безобразные трупы
На лугах венценосной весны.
("Гондла", 1916?)

Но потом (1921) он любил вспомина<ть> себя солдатом:

И святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.
("Память")

И в "Пятистопных <ямбах>" и в "Памяти" последнюю полную гармонию несет только религия. (Цитаты.)